Гений пустого места. Страница 1

Татьяна Витальевна Устинова

Гений пустого места

Пусть сопутствуют вам всегда теплые слова в холодный вечер, полная луна в темную ночь и дорога с холма к порогу вашего дома!

…И еще она сказала, чтобы он отправлялся к своей мамочке или куда угодно, и Хохлов поехал к Лавровскому.

Не ехать же в самом деле к родителям!..

Метель мела, «дворники» не справлялись, Хохлов ехал медленно, время от времени тер рукой запотевшее стекло и растравлял свои раны.

Давно нужно было все это дело закончить!.. Сто раз говорил себе, что уже пора, но у него все никак мужества не хватало, и вот до чего дошло – они стали ссориться так, что она его выгоняет!

Какой ты мужик!.. Тряпка ты, и больше ничего, вот и езжай теперь к Лавровскому, а там еще неизвестно, как примут! Да и что значит – примут! Принять-то, конечно, примут, но не станешь же там жить целую неделю с чужими чадами и домочадцами, когда уже можно помириться с Галчонком и вернуться домой!

Давно нужно было все это дело закончить, ох, давно!.. По большому счету, лучше бы и не начинать!

Тут Хохлов засмеялся, перестал тереть стекло, прицелился, чтобы не угодить под «КамАЗ», и повернул налево, в переулки. Впрочем, в их городе все, что не центральная улица, бывшая Ленина, а теперь имени Жуковского, – это переулки.

До Москвы рукой подать, если до Кольцевой, то всего выходит километров двенадцать, а вокруг провинциальная глушь, и близость столицы ощущается только по красному мареву, которое колышется на горизонте в той стороне, где мегаполис ворочается и ревет в своем ложе, как будто там непрерывно горит невиданное северное сияние.

Повернув, Хохлов перестал видеть сияние. Теперь перед ним лежала тихая, спящая в сугробах улочка, с двух сторон обсаженная липами и застроенная хрущевскими пятиэтажками.

Где дом-то? То ли этот, то ли вон тот, рядом с помойкой! Вечно он путает и никак не может запомнить! Впрочем, это и немудрено, если все вокруг одинаковое – и липы, и дома, и помойки, а фонарь, сколько себя помнил Хохлов, всегда горел только один, на углу, возле школы. Он и по сей день там горит, освещает въезд во двор и несколько торчащих из снега прутиков акации. Эти прутики когда-то во втором классе они ломали, привязывали на них бумажные цветы и маршировали с ними на первомайскую демонстрацию. Тогда так было принято – на Седьмое ноября, день пролетарской революции, прикалывать к драповому пальтецу красный бант, а на Первое мая, день пролетарской солидарности трудящихся, навязывать на голые ветки бумажные цветы. Все считали, что это очень красиво, и Хохлов тоже так считал.

И вообще ему нравилось ходить на демонстрации, кричать «ура» и размахивать цветами.

Так дом-то какой, черт бы его взял?!.

Тут ему пришла в голову гениальная мысль, что хорошо бы позвонить, прежде чем ехать ночевать к старинному другу, обремененному супругой и потомством, а заодно и спросить номер дома, но Хохлов, продолжая и в машине полемизировать с Галчонком, как-то позабыл о таком простом решении.

Он приткнулся под фонарем, выудил из кармана нагретый мобильный телефон, ошибаясь, потыкал толстым от перчатки пальцем в кнопки, все равно не попал, сдернул перчатку зубами и нажал нужную кнопку.

– Алло!

– Диф, эфо я, Фофлов.

– Алло? – с недоумением переспросил Лавровский.

Хохлов выплюнул перчатку и сказал, что он поссорился с Галчонком, а теперь еще и Димкин дом потерял, и где он, этот самый дом, чтоб ему пусто было!

– Хохлов, это ты, что ли?!

– Нет, – мрачно сказал тот. – Ни фига не я.

– А… чего ты звонишь по ночам?!

– По каким еще ночам?! Время полдевятого только!

– Да ты что?! – поразился Лавровский. – А я думал, что уже… а-а-а… – И он вдруг откровенно зевнул в трубку.

– Говори быстро номер дома, – приказал Хохлов, – долго я еще тут буду стоять?

– Во… восемь, – с некоторой заминкой ответил Лавровский, но Хохлов был не настолько деликатен, чтобы заминки его смущали. – Квартира сорок пять. А где ты стоишь?

– Возле школы, – буркнул Хохлов. – Давай чайник ставь, я уже поворачиваю.

И он сунул телефон в карман, еще немного поскреб стекло, которое совсем запотело от его разговора и дыхания, и повернул во двор. Нет, нужно менять машину. Менять, менять, и никаких гвоздей! Завтра же поедет в салон и выберет себе… выберет… так, значит, завтра он поедет и выберет…

Приткнуться было некуда – снегом завалило весь двор, и машины стояли в один ряд, а какой-то удалец свою почти что на березу взгромоздил. Хохлов остановился и огляделся. И куда теперь?..

Завтра же он поедет в салон и выберет себе… трактор! А что? Милое дело на тракторе кататься! Раз уж национальная зимняя одежда у нас шапка с ушами и тулуп с валенками, значит, национальной зимней машиной у нас должен быть трактор!

Пришлось встать возле самой помойки. Завтра с утра сюда потянутся пенсионеры с ведрами и будут его ругательски ругать, потому что прямой доступ к такому замечательному месту практически перекрыт, а еще с рассветом на помойку слетятся голуби, божьи птички. Голуби изгадят всю машину, кляксы помета замерзнут и впечатаются в краску, и не отмыть их будет, не оттереть, и придется Хохлову с голубиными метками ездить!..

Впрочем, недолго, ибо завтра он купит трактор и будет ездить на нем.

Хохлов выбрался из машины как раз в ту сторону, где в рядок стояли ящики, и сразу же почувствовал непередаваемый запах, который не мог заглушить даже ядреный русский мороз.

Тут телефон у него зазвонил, и он подумал, что вдруг это Галчонок одумалась и можно теперь поехать домой переночевать, а к Лавровскому не переться!

Звонила мать.

– Митя?

– Вася, – представился матери Хохлов.

– Мить, ты где? Я домой звонила, а там никто трубку не берет!

Галчонок страдает и не отвечает на звонки, понял Хохлов.

– А я… к Димке поехал, мам. Нам поговорить нужно.

– К Лавровскому?

Хохлов промолчал. Он терпеть не мог, когда ему задавали такие вопросы. Все ему казалось, что таится в них ущемление его свободы и вообще поражение в правах. Ну какая разница, к какому именно Диме он поехал?! Матери до этого что за дело?! Ее сыночку сорок лет скоро, а она все спрашивает, все выясняет, все беспокойство проявляет! Зачем, зачем?.. Сидела бы перед телевизором, смотрела бы телеканал СТС, пила бы свой смородиновый чай да перекликалась с отцом, который в последнее время стал глуховат, – отличная жизнь!

– Мить, а когда ты вернешься?

– Куда… вернусь?! – Ему вдруг показалось, что мать знает о его ссоре с Галчонком, и он насторожился.

– Ну, домой-то когда поедешь?

– А что такое?

– Да не ездил бы ты по ночам, – с сердцем выговорила мать. – Сам знаешь, какая нынче обстановка.

– Какая обстановка, мама?!

– Криминогенная, – твердо сказала она. – А криминогенная обстановка очень опасная.

– Все будет хорошо, – уверил ее нежный сын. – И не приставай ко мне, мама!

Она вздохнула.

Когда она задавала дурацкие, с его точки зрения, вопросы, он раздражался до невозможности.

А когда она вздыхала, он чувствовал себя скотиной и раздражался еще больше.

– Мам, пока, – скороговоркой произнес Хохлов, – отцу передавай привет и скажи, чтобы он сам подфарники не ставил, я завтра пришлю кого-нибудь, и машину отвезут на сервис.

– Какой еще сервис, Митя! Это же очень дорого! Папа отлично сам поставит в гараже!

– Мама, я знаю, как он поставит! Сделает на соплях, а потом все равно придется в сервис ехать!

– Митенька, он машину водит уже пятьдесят лет, и, я думаю, он знает…

– Мам, короче, все. Завтра у него машину заберут и завтра же вернут, поняла?

– Поняла, – ответила мать тихо, – все поняла.

Хохлов перелез через сугробы на более или менее расчищенную дорожку и зашагал к подъезду.